Глаза Италии останавливаются на ножках дивана, на котором больше нет покрывала в цветочек, он покрыт куском бархата, грязного и истертого.

— Что ты ищешь?

— Ничего.

Но по ее глазам понятно, что чего-то здесь нет. Тогда я вспоминаю о псе, о его морде, постоянно торчавшей из-под этого продавленного дивана.

— Куда делся Инфаркт?

— Я его подарила.

— Кому?

— Цыганам.

А вот плакат остался на месте, обезьяна с детским рожком в лапах по-прежнему красуется на стене.

На улице я заметил, что она как-то странно покачивается на каблуках. Она плохо себя чувствовала, это было заметно. Я пристроил в багажнике обе сумки, потом вернулся к Италии, она стояла на другой стороне улицы. Взял у нее чемодан, который она сперва упрямо потащила сама.

Она не шевельнулась, дала мне унести чемодан. Неподвижно смотрела, как я закрываю багажник. Садясь в машину, нагнувшись, чтобы нырнуть на сиденье, она поморщилась, словно от внезапной боли.

— Что с тобой?

— Ничего.

Но через некоторое время, уже в пути, она поднесла руки к животу, погладила его сверху вниз — медленно, словно не желая, чтобы я это заметил.

Я не поехал на вокзал, даже и притворяться не стал, что еду через город, я сразу выехал на окружную и стал соображать, где же тут ответвление на нужную автостраду.

— Куда мы едем?

— Прямо на юг. Я тебя сам отвезу. Скоро мы уже были на автостраде. Италия неодобрительно покачала головой, потом сдалась, покорно откинулась на спинку сиденья.

— За сколько времени мы доедем?

— Скорее, чем на поезде. Отдыхай.

Она закрыла глаза, но веки у нее трепетали. Вот она снова открыла глаза, повернула ко мне голову и, протянув ладонь, погладила мою ногу. От этой ее ласки я вздрогнул, это было даже не удовольствие, это было счастье, мне захотелось тут же остановиться у обочины, возле ограждения, и приняться ее любить, забраться внутрь ее такого милого, такого худенького остова.

— Подвинься поближе.

Она послушалась, положила мне на плечо свою миниатюрную голову, и мы стали вместе смотреть на автостраду. Она дышала тихо и ровно, и понемногу великий покой стал овладевать нами. День выдался не очень солнечный, погода стояла кислая, встречались даже полосы тумана. Движение было плотным. То и дело какой-нибудь фургон-тяжеловоз выходил из правого ряда и, спохватившись, начинал сигналить фарой. День, дочка, был самый обычный, ничего особенного, только вот за всю мою жизнь у меня не случалось такого удивительного путешествия. И когда я теперь, думая о своей жизни, хочу сделать себе приятное, я вновь и вновь вспоминаю эту нашу поездку. Вспоминаю скорость, которая там, снаружи, чиркала по корпусу машины, и нас самих, притихших внутри нее, вдыхающих что-то волшебное, избавляющее нас от мучительных забот, начисто снимающее усталость. Нас захлестнуло счастье, совершенно беспричинное, счастье неожиданное и бездонное. Похоже было, что само небо, это серое и анонимное небо, вдруг решило нас за что-то вознаградить.

Я и не помнил, чтобы когда-нибудь был в таком ладу с самим собой. Все во мне пришло в согласие: грудь под рубашкой, лоб, взгляд, руки, лежащие на баранке, легкая тяжесть ее головы на моем плече. Италия уснула, я боялся двигаться, не хотел ее будить, но иногда мне приходилось это делать — нужно было переключать скорости, а на ручке скоростей покоилась ее нога, каждый раз я убирал ее тихонько и нежно. Мне так трудно было любить ее, я ее отверг, отвернулся от нее, по моей вине она решила сделать аборт. Теперь все это позади. Она будет со мною всегда, наше бегство на юг представлялось мне первым настоящим шагом по дороге возвращения к ней. Да, эта поездка туда, в ее родные края, даст нам возможность все начать с начала. Мне так не терпелось скорее доехать до места, увидеть, как она выйдет из машины в этом синем платье, измявшемся за время долгой дороги. Вот ее белая ладонь, на фоне развевающихся концов шарфа, сигнализирует мне, чтобы я не шел за нею, чтобы я дал ей в одиночестве совершить первый шаг в свое ушедшее детство, — ведь поначалу это не радость, поначалу это прежде всего растерянность. Наверное, там, на ее родной земле, на паперти бедной, готовой развалиться церкви, я стану перед нею на колени, обниму ее ноги и в последний раз попрошу прощения. Потом мне уже не нужно будет это делать. С этих пор и впредь я буду любить ее, не доставляя ей боли.

Вот о чем я думал в это время, Анджела, а вовсе не о тебе. Ты родилась, ты была здорова, твоя мать чувствовала себя хорошо. Я напишу ей письмо, совсем коротенькое, все расскажу, не пытаясь оправдываться, — факты, одни только факты, это займет всего несколько строчек. Остальное — это уже только мое. Любовь невозможно объяснить. Она одинока, она сама себя обманывает и сама за это расплачивается. Я постараюсь побыстрее все поставить на свои места, избежать бессмысленных шагов. Прямо завтра я поговорю по телефону с Родольфо, он адвокат, он друг нашей семьи, пусть он договаривается с Эльзой. Я предоставлю ей распоряжаться всем, что у нас есть. Мне ничего не нужно, кроме женщины, что сидела рядом, и женщину эту я увозил с собой. Мы ехали по автостраде, которая сделалась теперь более ровной; пыльные пучки олеандров стали появляться справа и слева от ограждения. Освещение изменилось, день клонился к концу, световые контрасты стали менее резкими, но цвета поблекли; лицо Италии казалось почти лиловым. Справа, на сиденье, лежала ее полураскрытая ладошка и в такт движению машины колыхалась между ее ногой и моей. Я забрал эту ладошку в свою ладонь и держал крепко-крепко. Пусть попробует ее кто-нибудь у меня отнять, думал я, пусть только попробует.

Я притормозил у автогриля, мне хотелось пить, и нужно было заглянуть в туалет. Медленно я вытянул свое плечо из-под головы Италии, она тут же улеглась на сиденье и тихонько засопела. Снаружи вовсе не было холодно, я стал искать по карманам монеты, чтобы положить их в жестяную тарелку, одиноко стоящую на столике у входа в туалет. Мелочи у меня не оказалось, но у столика никто не появился, так что я справил нужду, не заплатив за это никакой дани. В баре оказался один-единственный посетитель — крепкий мужчина без пальто ел бутерброд. Я взял кофе в пластиковом стаканчике, бутылку минеральной воды, пачку печенья для Италии и вышел на воздух.

Я стоял у павильона автогриля и смотрел, как две машины заправляются бензином. Из одной вышел какой-то человек, расставил ноги, облокотился на крышу машины. Здесь воздух был совсем другим, солнце, которого не было видно целый день, показалось и тут же стало закатываться. Его ласковый свет вернул земле краски; земля, казалось, ликовала, наслаждалась, залитая этим благодатным розоватым заревом, похожим на драгоценный убор. Этот непривычный воздух, этот пламенеющий свет предваряли настоящий юг. Я глядел в зону техобслуживания, там были массивные, выкрашенные голубой краской щетки, ими мыли машины, сейчас они повисли без дела в ожидании клиентов. Я обернулся, поглядел на машину — Италия проснулась, смотрела на меня сквозь ветровое стекло, улыбалась. Жестом руки я ответил на ее улыбку.